Мой друг Винсент Шеремет ‒ воздухоплаватель, философ и поэт ‒ легко перемещался во времени и пространстве. Удалялся от друзей и любимых навсегда и приходил к ним снова, когда слово «навсегда» желтело и опадало, оголяя его жизнь до следующей весны отношений; он вставал из-за пирующего, горюющего или размышляющего вслух застолья, чтобы уединиться и отдохнуть от проявления чувств, и уходил, оставив на всякий случай дверь открытой. И всякий случай, момент, повод использовал для того, чтобы тихо вернуться за стол. Но иногда (а с годами все чаще), возвращаясь, он уже не заставал тех, кого он любил и кто любил его. Эти дорогие ему люди не так свободно общались с судьбой, и она уводила их по одному, не спрашивая согласия.

Время научило Винсента, что не надо прилагать усилия, чтобы уединиться. Прилагать усилия надо, чтобы не остаться одному.

Он, седой, но все еще крепкий, объяснял мне, сидя на забытом причале несудоходной реки Скитсы, где работает бакенщиком, что человек, утрачивая память, теряет и жизнь, и что память ‒ это работа, как любая другая, только оплачивается лучше и не облагается налогом.

В крохотной каютке выброшенного на берег дебаркадера он жил среди фотографий людей, составлявших его память. Это были изображения людей, близких мне и мною же сфотографированных в разные годы.

Его сентенцию о том, что собственная жизнь состоит из множества других жизней, я знал по прошлым нашим беседам и поэтому не удивился. Отбор был точен и коллекция велика.

На столе стояла «маленькая» с коричневой головкой и картонным перевернутым колпачком-пробкой, которую он поддел мизинцем, предварительно ручкой ножа обстучав сургуч, и миска соленых огурцов. Достав из фанерного ящика с надписью «Папиросы “Пушка” сорт второй» хлеб и стаканчики, он спросил, кивнув на ряд фотографий женщин и мужчин разного возраста:

‒ Помнишь?

Я стал говорить:

‒ Слава Францев ‒ великий сердечный хирург ‒ и художник Мишико Чавчавадзе, осиротившие мою дружбу; Андрей Дмитриевич Сахаров, Сергей Параджанов; рядовой войны Алексей Богданов из Каргополя, гениальная художница из-под Чернобыля Мария Примаченко; Даниил Гранин и Фаина Раневская; алтайский метеоролог Анатолий Дьяков; Сарьян, Марина Неелова, Иоселиани; три белгородских свинарки, Белла, Битов, Юра Шевчук, дядя Гриша и баба Маня; Галина Уланова, пинежские бабушки Уля и Дарья… Дальше идут…

‒ Так помнить ‒ это не работа, ‒ сказал он, перебивая. ‒ Наливай!

Так, как я вспоминаю их на выставке «Люди», тоже не работа. Просто это свидетельство, что я еще жив.

P.S. Фотографии, подчиняясь законам экспозиции, расположены не в той последовательности, которую я наблюдал на стене дебаркадера.

Юрий Рост